Джонни за свои 39 лет многого добился. И черт знает, кого на самом деле нужно благодарить за то, кем он стал: то ли самого себя, свой ум и способности, то ли жизнь, которая с частой периодичностью тычет ему вилами в бока.
Он всегда добивался поставленных целей и задач своими силами и собственным трудом — так его воспитали родители. Просить о помощи, жаловаться и кляузничать — это не в его характере. Гораздо выгоднее молчать и слушать. Джонни проще навешать лапши на уши о своей личной жизни, выдумать о себе иную профессию, хобби, родственников, чем вскрыть грудную клетку и вывалить внутренности на всеобщее обозрение.
Например, Маркусу Винтеру — классному юристу, с которым он познакомился недавно, — было известно о нем не так много, как хотелось бы. Джонни всегда ощущал кожей его голодный и жадный до информации взгляд. Он травил лживые байки о своем детстве, тасовал факты, бессовестно врал, смотря в глаза и улыбался так широко и искренне, что ныли скуловые мышцы лица.
Единственная, пожалуй, черта, которая легко читалась в нем, — азарт. Эта дрянь давно мешает Джонни спокойно жить. Стоит только почувствовать себя невероятно крутым и способным свернуть горы, как он тут же слепнет и перестает видеть самое важное, отмахивается от возникающих проблем, как от назойливых мух, и прет напролом, словно безмозглый баран. Его сильно заносит, и только удар под дых способен хоть немного привести в чувства.
Его съемная квартира небольшая, просторная и даже немного уютная, если не брать в расчет вечно пустой холодильник, большие запасы кофе, коньяка и сигаретных блоков. Редкость, если в холодильнике лежит замороженная пицца, колбаса, сыр и хлеб. Стоит отметить трех крайне неприхотливых товарищей-суккулентов, обитающих на подоконнике, не требующих тщательного ухода и о которых можно легко забыть: Сансевиерия, Крассула и Хлорофитум — на языке Джонни они звучат как «С», «К» и «Х». В единственной и большой комнате кровать с тумбочкой, шкаф для одежды, письменный стол со стулом и... Все. Ни телевизора, ни полок с книгами, ни забавных деталей в интерьере — все минималистично, просто и скупо.
Ни одной семейной фотографии, которая могла бы сообщить о многочисленных родственниках Джонни. Количество его кузенов и кузин давно перевалило за десяток. Увы, несмотря на всю шикарную память на лица и имена, запомнить их всех не удавалось.
Все, что связано с детством, юностью и даже взрослой жизнью Джонни, хранилось в родительском доме — в Блэкпуле. У его матери просто фантастическое хобби: она обожает быть в курсе всех событий из жизни своего единственного сына. Целый ряд фотографий украшает стену в гостиной: Джонни сидит на горшке возле стиральной машинки с заразительной улыбкой; Джонни в костюме пожарника на утреннике в детском саду; Джонни с друзьями на детской площадке; Джонни в компании одноклассников — здоровый, как лось, парень с широким оскалом крепких, ровных зубов вместо улыбки, — капитан команды по регби, а в руках у него заслуженный кубок; Джонни в полицейской академии, рядом с ним еще двое улыбающихся парней — Мартин и Ричард. Следующие несколько фотографий вызывают у матери смешанные чувства: гордость за то, что сын вырос приличным человеком, а не шарился по подворотням, и в тоже время — волнение, ведь ей хотелось, чтобы у сына была спокойная и лишенная риска работа. Но Джонни, не считаясь с мнением ни матери, ни отца, окончил полицейскую академию, затем отработав больше шесть лет обычным офицером полиции, оказался тем самым 1 из 150 парней, пройдя комиссию в CTSFO.
Но вся его карьера летит под откос после завершения последней миссии. Он слегка задел пулей заложника — сущий пустяк, царапина. Если бы он не выстрелил тогда, ситуация не сложилась бы столь удачно в их пользу. Пострадавший оказался крайне сварливым человеком и потребовал огромную сумму компенсации за физический и моральный ущерб, а Джонни пришлось стать козлом отпущения, которого знатно потрепало вышестоящее начальство после случившегося инцидента. Ситуацию удалось замять, но Кастильо пришлось забыть о своей команде и перебраться в Ланкастер.

Сэкигути Сёдзабуро был такой же продажной тварью и как большинство ныне живущих вассалов. И теперь, когда армию сёгуна возглавил Датэ Масамунэ, тот будто позабыл, на что был способен бывший ронин, когда-то не оставивший в живых никого из клана Оучи — даже собаки!
А зря.
Масамунэ нагрянул, как землетрясение — резко, неожиданно, стремительно и сокрушительно.
Поклявшись в верной службе Тайре Тадацунэ, Датэ Масамунэ уже на протяжении нескольких лет безупречно держал своё слово. Многие со страхом в сердце вспомнили некогда могучего Одноглазого Дракона, который вновь восстал, имея за своей спиной столь могущественную армию, против которой не каждый рискнул был идти.
Но были и те, кто смеялся и не воспринимал всерьёз бывшего бедного ронина, Ловца раков. Таким оказался и Сэкигути Сёдзабуро, насмешка в глазах которого читалась в глазах вплоть до последней секунды его жизни.
Не имея привычки отсиживаться в лагере, Датэ Масамунэ лично принимал участие в бое, обнажал катану и бился также, как и его воины — плечом к плечу.
Сёдзабуро был одним из вассалов Тайры Тадацунэ, которого Масамунэ лично обезглавил, однако земли и крестьян, что были вынуждены подчиняться законам, установленным главой клана Сэкигути, он пощадил. Не сжёг дотла, не убил, а принял под своё крыло и опеку. Народ и вправду оказался этому рад, ведь ходили слухи о том, что Датэ Масамунэ был справедлив и никогда не требовал больше меры.
Сэкигути Сёдзабуро был мертв, а Масамунэ возвращался к сёгуну, пусть и была сейчас глубокая ночь. Уже спешившись во дворе и отдав коня слугам, вымотанный дорогой и боем, он бросил короткий взгляд на окна покоев Тайры Тадацунэ — там тускло дрожал теплым свет, — стало быть он не спит.
Под окнами распустилась сакура, и до чего же красивы были её нежно-розовые лепестки!.. Не сдержав порыва, Масамунэ срезал несколько небольших веточек. Ему вдруг захотелось, чтобы они украсили покои сёгуна.
Однако Масамунэ остался в смежной комнате, опустившись на пол и прикрыв глаза, тем самым расслабившись. Дыхание, пришедшее в норму, выровнялось, только голод и жажда слегка беспокоили.
За закрытыми сёдзе была тишина, но Масамунэ знал, что сёгун не спит и позволит ему войти лишь через некоторое время. Тадацунэ был осведомлён о его приезде и выжидал нужного момента, чтобы пригласить в свои покои для доклада.
За две весны они так и не сблизились. Масамунэ не был столь болтливым и открытым человеком, чтобы о своём прошлом и своей нынешней жизни болтать без умолку. Он говорил прямо, по существу и только тогда, когда спрашивали — таков был его характер.
Послышалось негромкое «входи», и Масамунэ поднялся с колен, ступая по полу тихо в одних таби, так как обувь оставил ещё перед порогом. Его тут же встретила Рен — неспешно подошла, притёрлась белоснежным боком к пыльному подолу хакама, плотнее прижалась к его ноге и затарахтела, подняв хвост трубой и задрав голову, сверкая в полумраке своими бездонными омутами глаз. Ничего не поделаешь — Масамунэ склонился, чтобы опустить ладонь на макушку и погладить животное сначала между ушей, потом по гибкой спине и слегка почесал возле хвоста, отчего урчание Рен стало ещё громче.
Вопиющее неуважение к сёгуну — поприветствовать сначала его кошку!
Вдоволь приласкав Рен, Датэ Масамунэ опустился на колени, чтобы поклониться Тайре.
— Я прибыл с хорошей вестью, Тадацунэ, — произнес он, теперь же усаживаясь за стол напротив сёгуна.
Было бы лучше переодеться в чистые одежды и смыть с себя дорожную пыль и кровь, но пока хозяин не отпустит, Масамунэ не покинет его покои.
Он продемонстрировал катану Сёдзабуро, павшего в битве, и возложил её перед Тадацунэ как знак победы над врагом, а потом, спустя мгновения тишины, добавил, отвечая на замечания, касающиеся сына:
— Тоаёки должен стать самостоятельным. Незачем его жалеть. Чем меньше у него привязанностей, тем легче будет расставание. Я выполняю свои обязанности и свой долг, и он должен это понимать.
С сыном он увидится уже утром и обязательно обнимется с ним, рассказав о славной победе. Но это будет утром, а сейчас Масамунэ чувствовал дивный аромат чая из чаши на своей половине стола и желал его испить.
Ветви сакуры он также преподнес Тадацунэ, и с уст его сорвалось:

«Идёшь по облакам,
И вдруг на горной тропке
Сквозь дождь - вишнёвый цвет!»

А затем еще:

«Видели всё на свете
Мои глаза - и вернулись
К вам, белые хризантемы.»

Белые хризантемы — это был сам Тадацунэ, к которому Масамунэ испытывал уважение и искреннюю симпатию, впрочем, говорить о которой напрямую не спешил. Но через хокку не поведать о своей радости не мог.